“Я была захвачена в сладкий плен”🙄🙄🙄 Тоненькая девушка, почти ребенок, стояла перед алтарем рядом с мужчиной много старше себя. Они притягивали взгляды, они вызывали шепотки за спиной. Но Лила твердо и решительно ответила «да» на вопрос священника, а потом застенчиво улыбнулась мужу. 26 апреля 1942 года в Кафедральном соборе Шанхая, на улице Поля-Анри, Лидия Циргвава выходила замуж за Александра Вертинского. На ней было белое платье, в волосах – изящный цветочный венок, и белая фата спускалась до самой талии. Но главное, она чувствовала себя абсолютно счастливой. Лила не могла помнить «прежней жизни»: она родилась в семье эмигрантов в Харбине, в 1923-м. Тогда многие бывшие подданные империи еще надеялись на возвращение домой. Мало кто считал этот китайский город своим постоянным пристанищем. Но бежали годы… Эмигранты начали разъезжаться, кто куда: одни перебирались в Париж, где уже осели знакомые и родственники, другие старались забраться еще дальше, были и такие, кто возвращался в СССР. Там же, в Харбине, Владимир Циргвава, отец Лилы (так девочку называли дома), получил советское гражданство. Он работал на Китайско-Восточной железной дороге, что впоследствии позволило уверенно говорить: Лила – не эмигрантка! Она дочь советского человека, волею судеб оказавшаяся в Китае… Впрочем, и Харбин оказался ненадежным домом. В 1932-м его заняли японцы, и Циргвава перебрались в Шанхай. После этого отец Лилы очень быстро скончался. Девочку определили в частную английскую школу, где учили сразу четыре языка. Классиков английской литературы и обожаемую Агату Кристи после этого Лила читала только на языке оригинала. Впрочем, из школы ее попросили забрать: однажды Лила оборвала шипы на терновом венце со статуи Иисуса Христа. Монахини сочли это варварством, хотя юная грузинка умоляла: она просто хотела помочь! Ей сказали, что если убрать шипы, то Иисус будет страдать меньше… …После этого случая Лилу будто стали сторониться. Даже мать, побледневшая и постаревшая после смерти мужа, смотрела на дочь с невыразимой тревогой. Но Лила не была злой. Она просто не вписывалась в рамки — слишком искренняя, слишком чувствительная, слишком живая.

Она росла одинокой, и, возможно, поэтому первое прикосновение теплой взрослой любви стало для неё откровением. Александр Вертинский появился в её жизни, как появляются сказки в сердце ребёнка — внезапно, нереально, пронзительно. Он был не только старше — он был из другого мира: утончённый, усталый от жизни, но всё ещё жаждущий света. И он увидел его — в ней.

«Я была захвачена в сладкий плен…» — шептала она себе в ту первую ночь, когда в её волосах всё ещё благоухали остатки жасминового венка, а в душе звенело: я — его жена.

Жизнь с Александром была не роскошной, но напоённой смыслом. Их дом в Шанхае, скромный и утопающий в зелени, был наполнен музыкой, книгами и редким покоем — в то тревожное военное время. По вечерам Лила сидела у окна и слушала, как он перебирает струны мандолины или тихо напевает стихи.

Она не понимала всех слов, но чувствовала каждую интонацию. В нём жила грусть, накопленная годами, которую она старалась согреть своим юным, ещё не познавшим разочарований сердцем.

Весной 1943 года Лила впервые поняла, что в её теле начало биться новое сердце. Она сидела под старым китайским клёном во дворе и гладила едва заметный живот. Александру она сказала просто: — У нас будет ребёнок. Он долго молчал, а потом взял её лицо в ладони и поцеловал ей лоб — медленно, с молитвенным трепетом.

Но счастье не бывает вечным. Город всё чаще сотрясали воздушные тревоги, на улицах появлялись чужие военные формы, и вестей из СССР давно не было. Однажды утром Лила проснулась одна. На подушке — письмо. В нём Александр писал, что его вызывают на съёмки — якобы временно, якобы ненадолго… Но он не вернулся.

Прошли месяцы. Потом пришло известие: погиб.

В один миг белый жасмин в её волосах увял навсегда. Но Лила не сломалась. В ней осталась частичка Александра — дочь, которую она назвала Вероникой. Девочка росла с теми же ясными глазами, с той же музыкальной душой. И в каждую годовщину свадьбы, 26 апреля, Лила надевала своё простое белое платье, гладила увядший венок из сухих цветов и, не пряча слёз, шептала: — Я по-прежнему в твоём сладком плену, Саша… навсегда.

Хоть мир вокруг рухнул, её сердце осталось в том дне, когда она сказала своё первое и самое важное «да».

Годы шли. Шанхай изменился. Окупация сменилась освобождением, улицы вновь наполнились голосами, но всё казалось Лиле тусклым, словно она смотрела на мир сквозь тонкую вуаль тоски. Единственным светом оставалась Вероника — её живая память, её утешение, её будущее.

Девочка росла талантливой и необыкновенно чувствительной. Уже в семь лет она разучивала на фортепиано мелодии, которые отец напевал матери в те тихие шанхайские вечера. Иногда она задавала вопросы о нём — и Лила отвечала мягко, с дрожью в голосе, будто прикасалась к застывшей боли, которую уже не унять, но и не предать забвению.

В 1949-м, когда коммунисты пришли к власти, стало ясно — им придётся уехать. Вновь чемоданы, вновь прощания. Лила не боялась ни бедности, ни чужбины — она уже пережила самое страшное. В маленьком советском корабле, отходящем из гавани, она держала Веронику за руку и смотрела на исчезающие огни города, в котором похоронена её юность.

Они оказались в Тбилиси — на родине её отца. Родственников почти не осталось, но грузинское солнце встретило их тепло. Лила устроилась библиотекарем в Дом культуры, а Вероника пошла в музыкальную школу. Жили скромно, но с достоинством.

Каждую весну, когда расцветал жасмин, Лила вновь доставала из сундука белое платье и венок, уже совсем хрупкий, как её собственная душа. Она надевала его молча, закрывалась в комнате и сидела у окна, глядя в прошлое. Соседи шептались: странная вдова с цветами в волосах. Но Лила не слышала их. Она была там, в Кафедральном соборе Шанхая, рядом с Сашей.

Когда Вероника выросла, она уехала учиться в Москву, стала пианисткой. Публика обожала её тонкое исполнение, а критики говорили: в её игре будто прячется чья-то любовь и чья-то утрата.

А Лила старела. Медленно, тихо. В последние годы она почти не выходила. Но каждую весну жасмин продолжал цвести, и она продолжала надевать белое. В 1985-м, 26 апреля, она не проснулась.

На её изящных пальцах так и осталась обручальная лента, а в волосах — засохший венок. Вероника приехала через два дня. На письменном столе она нашла последнюю запись:

“Я всё ещё в твоём сладком плену, Саша. И теперь, наконец, ты снова возьмёшь меня за руку.”

Похоронили Лилу в Тбилиси, у подножия холма, где рос жасмин. А весной следующего года Вероника дала концерт в старинном зале консерватории. Последнее произведение было написано ею самой — “Белое платье”. И когда последняя нота растворилась в тишине, она склонила голову и прошептала:

— Для тебя, мама. И для него.

Потому что есть любовь, которую не разрушает ни время, ни война, ни смерть. Только она — вечный сладкий плен.